.png)
Не откладывая дела в долгий ящик, Дюма отправил в Петербург изящно переплетенную рукопись своей новой пьесы "Алхимик" и стал ждать. Министр граф Уваров, желая угодить прихоти Дюма, письменно посоветовал царю "вознаградить Александра Дюма пожалованием ордена св. Станислава 3-ей степени". Николай I, противник всякой романтики, не оправдал надежд Дюма на орден, карандашом написав на докладной Уварова: "Довольно будет перстня с вензелем". Уязвленный Дюма не остался в долгу: он переадресовал посвящение "Алхимика" другому лицу и напечатал роман "Записки учителя фехтования". В романе главным героем был декабрист Анненков и француженка Полина Гебль, добровольно пошедшая за мужем в Сибирь (имена, естественно, были изменены). Царь вознегодовал. О поездке в Россию в царствование Николая I не могло быть и речи. Жажда увидеть Россию на какое-то время приутихла, но разгорелась вновь, когда сын Дюма Александр познакомил отца в 1851 году с двумя своими русскими любовницами, графиней Нессельроде и княгиней Нарышкиной, сочетавшими в себе европейский шарм с азиатским дикарством. Однако посетить загадочную родину столь экстравагантных женщин не представлялось возможным, поскольку царь еще здравствовал, а сам Дюма был по горло занят заботами по спасению своей газеты "Мушкетер". В 1855 году Николай I умер, в 1857 газета "Мушкетер" приказала долго жить. Мечта о поездке в Россию становилась явью. К этому времени в 1858 году семья Кушелевых-Безбородко, путешествуя по Европе с двумя миллионами переводных векселей на имя всех банков Европы, в Париже случайно встретила Александра Дюма и предложила ему поехать с ними в Россию. Новый император Александр II дал добро, виза на руках, билеты в кармане, поезд мчит их до Штеттина, и пароход 22 июня 1858 года доставляет знаменитого писателя с художником Жаном-Пьером Муане в Санкт-Петербург. Надо сказать, что Александр Дюма неплохо знал русскую историю по сочинениям Вольтера, Жюля Мишле, Карамзина и других историков и в пути, не теряя времени даром, подолгу штудировал книги, подготавливая себя к работе над путевыми очерками, которые он обещал еженедельно присылать для публикации в свой журнал "Монте-Кристо", где всегда печатал собственные сочинения. (Всего за время поездки с июня 1858 года по февраль 1859 года Дюма переслал 43 очерка. Одна из глав называется "Троицкий монастырь" ). Пятнадцатым по счету очерком были "Первые впечатления о Петербурге". Самое яркое впечатление произвели на него вид Исаакиевского собора и "кареты, запряженные одной лошадью, так называемые дрожки, с кучерами в длинных одеждах, подпоясанных кушаком, расшитым золотом или со следами золотой вышивки, в картузах цвета паштета из гусиной печенки и с медными ромбовидными бляхами на спинах". Дальше, с восторгом, с юморком, с занимательными историями, с экскурсами в прошлое, с забавными анекдотическими "мелочами жизни", он описывает все, чем славится Петербург до сего дня, вплоть до неописуемой красоты белых ночей. "Прозрачные сумерки, не ночь, а лишь отсутствие дня", - пишет Дюма, подтверждая свои слова гениальной строфой Пушкина из поэмы "Медный всадник". Но... "Поймите меня правильно: я говорю, - предупреждает читателей Дюма, - о грандиозной видимости, а не о грандиозной сущности". "Сущность" же была под ногами, - это петербургские мостовые, заполненные качающимися в лунках овальными камнями, или подпрыгивающими досками, или колдобинами, или пыльным щебнем. "Сущностью" была "какая-то всеобщая молчаливость, сковывающая уста гуляющих под звуки музыки людей", на лицах которых "ни радости, ни печали, ни вольного жеста..." "Несчастный народ! Не привычка ли к рабству приучила тебя молчать? Говори, пой, читай, радуйся! Теперь ты свободен. (Дюма имеет в виду указ императора Александра II об освобождении крестьян, - Ю.П.). Да, я тебя понимаю: к свободе еще нужно привыкнуть." Александр Дюма часами любуется столицей и все же не может не заметить, глядя на реставрируемую колокольню Петропавловского собора, что ремонту не видно конца, так как идет "присвоение растраченного". "В России невозможно поужаться в тратах; здесь всякая трата неизбежно переходит в растрату, и, однажды начав, здесь никак не могут остановиться". В главе "Как вас обслуживают в России", а именно в петербургском доме Кушелева-Безбородко, Дюма довольно-таки добродушно описал натирку полов в его комнате дюжиной мужиков около семи часов утра, когда он еще спал. Он был вынужден взгромоздиться на стул, "как потерпевший крушение лезет на скалу, спасаясь от бушующих волн". Эта неделикатность, длившаяся всего-то пять минут, дала Дюма повод высказать афористическую фразу: "Здесь все делается не так, как везде". И правда. Все ночи напролет его каждый час будил гулкий звук колотушки дворника, нужный лишь для того, чтобы кто-то знал, что дворник не спит. Солдат, отслуживший отечеству двадцать пять лет, становится парией, у него "вообще нет прав ни на что": "В награду за службу правительство гонит его, а помещик не пускает на порог". В единственном приюте для инвалидов в Царском Селе, рассчитанном на три тысячи постояльцев, живет всего восемнадцать инвалидов при ста пятидесяти человек обслуги. "Ну и что из того! Заведение существует; больше ничего и не требуется. Россия - это громадный фасад. А что за этим фасадом - никого не интересует". Никому не стыдно, что солдатам, имеющим две, три медали, "разрешено" просить милостыню, а кто награжден пятью и более медалями, тот "имеет шанс стать караульным", то есть стоять на страже ("левая рука по шву, правая приложена к фуражке") день и ночь "у ворот, у входа в дом, у начала каждой аллеи, по углам сада" и не спускать глаз с каждого идущего, "не отводя взгляда и не меняя позы", даже когда благороднее опустить глаза или отвернуться. Но караульные - это еле видимая вершинка огромного айсберга государственной слежки. Дюма и не подозревал, что на него в России заведено "Дело" с надписью "Хранить навсегда" под грифом "секретно" и что из донесений жандармов царю известен каждый его шаг. Россию Дюма назвал "страной злоупотреблений", где злоупотребления - "святой ковчег: кто заденет его, тому несдобровать"; где "все, от императора до дворника, жаждут пресечь их. Все о них говорят, все о них знают, их обсуждают и сетуют на них; остается лишь воздеть очи к небу и воскликнуть: "Отче наш на небеси! Избавь нас от злоупотреблений!" А злоупотребления шествуют с гордо поднятой головой (...) Громче всех вопят виновные в совсем других злоупотреблениях, боясь, что наступит и их черед". В цивилизованных странах на защите закона стоит правосудие. "А правосудие в России подобно Аталанте (греческая мифическая дева-охотница. Она проиграла состязания с женихом, собирая золотые яблоки, которые он бросал ей под ноги, - Ю.П.): оно останавливается, когда ему кидают золотые яблоки". Когда Дюма осматривал Петербург, он всюду встречал имя Петра, начало начал как самого города, так и новой России. Какого расцвета и правопорядка могла бы достичь Россия, думал Дюма, "если бы наследники Петра разделяли прогрессивные идеи этого гениального человека". Пока же, как и сто двадцать лет назад, дворянство "плывет по течению", противясь так же новшествам и так же ненавидя иностранцев. Консервативное духовенство , обладая сильным влиянием на общество, ждет своего часа реванша; политическая нестабильность расшатывает нравственность. "Я не знаю здесь никого, - приводит Дюма слова английского посланника Финча, - кто в любой другой стране мог бы считаться человеком хотя бы средней порядочности". В обществе есть только "соотечественники", но нет "сограждан". И все же не все так мрачно. В душу Дюма вселилась надежда на лучшее, когда он посетил деревянный, срубленный Петром первый домик, когда он увидел, "как русские оберегают каждый предмет, который может засвидетельствовать потомкам гениальность основателя их империи. В этом благоговении к прошлому - великое будущее". Построенная Петром для защиты города Петропавловская крепость, как и всюду, "зримый символ антагонизма между народом и сувереном", стала при преемниках Петра угрожать государству - она держит и "держала в заточении мысль". Казематы ее хранят ужасную летопись. "Настанет день - и она разверзнет свое чрево, как Бастилия, и устрашит глубиной, сыростью и мглою своих темниц (...). В этот день Россия обретет историю; пока у нее есть только легенды". Дюма искренне верит, что тюрьмы нужны рабству; свобода - это когда без тюрем. Самые гневные слова Дюма адресовал Николаю I, в тридцатилетнее царствование которого "все были солдатами в России, и те, кто не носил погонов, презираемые императором, были презираемы всеми". Он боялся "проникновения революционного духа" в страну и все силы истратил на охрану самодержавия и внутри и вне России. Его осуждает и проклинает "погубленное им поколение" (декабристы). "Кто может знать, - приходит в ужас Дюма, - сколько за тридцать лет угнетения было погублено идей свободы на земле и в сердцах?" Там, где "законом является император", там исключено право человека на защиту, на судебное разбирательство, там бесполезны законы и законодатели. Среди многочисленных приведенных Александром Дюма примеров царского произвола - судьба поэта Полежаева, по таланту равного Пушкину и Лермонтову, отданного в солдаты волею царя за ... заглавие стихотворения. "В России это делается очень быстро".
написал Полежаев на стене кордегардии после экзекуции перед отправкой на Кавказ. (В рассказе есть неточности, кроме беззакония царя). Вообще о русских писателях и поэтах, о русской журналистике, еще "в зародышевом состоянии", преследуемой цензурой, Дюма пишет с искренней признательностью и беспокойством. Александр Дюма был обрадован, когда литератор Григорович пригласил его совершить прогулку по Петергофу и посетить проживавших там, на даче, Панаевых и Некрасова, одного "из известнейших поэтов молодой России". Петергоф не стал откровением для Дюма. Все напоминало "наполовину Виндзор, наполовину Версаль". "Подражательность - вот главный недостаток Петербурга (...). Вот почему Петербург - не Россия". Настоящая Россия обволокла его на пороге дачи Панаевых. Чувство обоюдной симпатии, простота в обращении, приятное общество, естественное радушие хозяев, обильное угощение настолько понравились Дюма, что он потом, как вспоминает А.Я. Панаева, еще несколько раз безо всякого приглашения наведывался к ним и даже оставался ночевать. На вопрос Добролюбова, какое впечатление произвел на нее Дюма, Панаева ответила, "что у него большой аппетит и что он храбрый человек", потому что без опаски ел непривычную пищу. За день до встречи с Некрасовым Дюма купил "запрещенный цензурой к переизданию" сборник его стихотворений "и в течение ночи, пользуясь подстрочником Григоровича, перевел две вещи". ("Забытая деревня" и "Еду ли ночью по улице темной"). Он поместил их в книге и, отметив "исключительно русское содержание" их, написал: "Никогда еще горестный вопль, вырвавшийся из глубин общества, не звучал с такой силой в поэзии". Быть в северной столице России и не посмотреть рядом расположенную русскую Финляндию Дюма никак не мог. Для осмотра были выбраны два монастыря на островах Коневец и Валаам. Еще с парохода Дюма увидел в воде около Коневецкого монастыря голов шестьдесят монахов, помогавших лошадям на берегу вытягивать сеть. Дюма это настолько удивило, что он "прыгнул в воду в костюме Адама", подплыл к ним и "попытался жестами выразить святым отцам свое восхищение". Монахи не смогли понять ни его жестов, ни языков. Дикари, туземцы! "Нет более невежественных людей, чем русское духовенство - что черное, что белое", - обобщает Дюма и объясняет причины столь явной неграмотности: в священники идут только дети или крестьян, или священников; в приходском училище уроки проводят необразованные священники; в семинарии "снова учат тому, что он уже выучил в школе, а затем грамматике и логике. Ну и, конечно, его учат ругаться". (Дюма не выносил повсеместной русской брани и говорил, что "никакой другой язык так не приспособлен к тому, чтобы поставить человека намного ниже собаки".- Ю.П.). (Александр Дюма не покривил душой ради красного словца. Ординарный профессор Московской духовной академии на кафедре церковной археологии и литургии А.П. Голубцов (1860 – 1911) рассказывал сослуживцам, в какой нужде, отчаянной бедности и непосильном труде рос он, сын сельского священника, в Углицком уезде Костромской области. Гречневая каша и чай были праздничным кушаньем. Голодал он в духовном училище, где сами занятия оставляли желать лучшего и где ему давали на завтрак только ломоть черного хлеба. При этом он испытывал мучения от дурных нравов, царящих в училище, – от распространенного курения, выпивок, сквернословия и, как бы сейчас сказали, от махровой дедовщины. Чуть лучше жилось ему в Костромской семинарии и Московской духовной академии, в которой не без причины произошли «студенческие волнения на почве недовольства столом и ведением академического хозяйства», - Ю.П.) Нравы у священников и монахов "срамные", "все без исключения они пьяницы и обжоры", все грубы и развратны. "Всем в России известно невежество и испорченность православных священников, все их презирают и все оказывают им знаки уважения и целуют руку". (Надо заметить, что отрицательное мнение о русских священнослужителях у Дюма изменится в Нижнем Новгороде). "Робкий и покладистый" русский простой народ, в лохмотьях, с посохом и изорванной сумкой за плечами, неисчислимой толпой бредущий по лестнице, Дюма увидел в Валаамском монастыре, грандиозном, но не примечательном по архитектуре. И вдруг на дальнем мысу Дюма предстала церквушка: "она была вся словно из золота и серебра и так сияла чистотою, словно ее только что вынули из бархатного футляра. Она вздымалась меж деревьями посреди газона, который посрамил бы газоны Брайтона и Гайд-парка. Церковь эта, истинное сокровище и как произведение искусства, и по богатству отделки, - творение архитектора, которого я почитаю первейшим в России; фамилия его Горностаев (...). Со времени моего приезда в Россию то было первое здание, к которому я не мог бы придраться". Никто в монастыре не знал его истории, не было там ни живописи, ни библиотеки, жизнь текла в хозяйственных заботах. Лишь настоятель обители, к изумлению Дюма, знал о нем и его двух книгах понаслышке... Дюма, как он признался, очистил свою совесть, побывав на Ладоге, в Финляндии. Теперь ему не терпелось в Москву, куда уже выехали его добрые друзья Нарышкины и Женни Фалькон. И вот Москва. "На этот раз мы оказались в сердце старой России, то есть в настоящей России, а не в подделке под Россию, каковой является Санкт-Петербург. После Константинополя Москва - самый большой город или, вернее, самая большая деревня Европы":."Можете ли вы представить себе стадо коров, бредущее без присмотра по Лондону или Парижу?". Дав беглый исторический обзор истории возникновения Москвы и рассказав, как он был встречен Нарышкиными ("Неслыханная роскошь в Москве: у каждого была отдельная кровать!"), Дюма написал, что, как только "взошла луна и залила всю природу своим мягким, ласковым светом", он решил увидеть Кремль. Кремль показался ему "дворцом фей, который нельзя описать пером (...)". "Я вернулся, - радостно пишет Дюма, - изумленным, восхищенным, покоренным, счастливым". Москва и Наполеон. Французы и московский пожар. Эти понятия навеки слились в сознании обоих народов. Дюма увидел настоящий пожар, "это великолепное и ужасное зрелище" на следующий день после приезда. Дюма, посмотрев, как безучастно глазели зеваки на пожар и на мужество пожарных, заспешил опять в Кремль, чтобы пережить чувства и передумать мысли, которые овладели Наполеоном, когда он со стены Кремля глядел на пылающую Москву. Заняв Москву, Наполеон думал, что "французская армия в Москве будет как корабль во льдах. Весной оттепель и победа. Но корабль оказался не во льдах, а в огне", - так пишет Дюма. «Так вот как они воюют! - воскликнул Наполеон, выйдя наконец из оцепенения. - Мы были обмануты цивилизованным Санкт-Петербургом, они так и остались скифами». Еще явственнее оживет в воображении Дюма личность Наполеона при осмотре Бородинского поля. Пока же он на Красной площади. Памятник Минину и Пожарскому, исполненный красоты и благородства, Дюма назвал одной из очередных странностей России, невозможной во Франции, "в стране равенства". Кому памятник? "Минина прочили в предводителя войска, но он указал на Пожарского, Пожарского прочили в цари, но он указал на Михаила Романова". Знаменитый собор Василия Блаженного Дюма расценил как "плод больного воображения безумного зодчего", чем нажил, как пишет Дюма, много себе врагов в Москве. "А вот Оружейная и Грановитая палаты в Кремле действительно заслуживают восхищения". Много ярких, запоминающихся страниц посвятил Дюма тирану Ивану Грозному, о котором 12-летний Николай I написал: "Царь Иван Васильевич IV был строг и буен, из-за чего его и прозвали "Грозным". Но при этом он был справедлив, храбр, щедр к своим подданным и стране принес особое благополучие и процветание". (Автограф в Эрмитаже). Как сообщает Дюма, он в Москве облазил все, "ни один камень, ни один крест не обошел" своим вниманием. Впереди Бородино. Из Москвы Дюма выехал 7 августа, посмотрел на панорому "восточного города" с Поклонной горы, с которой поклонился Москве Наполеон утром 14 сентября 1812 года, вечером приехал в Можайск, а наутро Александр Дюма увидел Бородинское поле, где произошла "ужасная битва". Он описал в двух главах весь ход сражения, "где трепетала одна из последних гордых надежд Франции". В Москве Дюма пробыл с 4 августа по 18 сентября, а 19-го выехал из Москвы в Троице-Сергиев монастырь. "Имею честь донести, что французский писатель Дюма (отец) с приездом своего в Москву в июле месяце сего года жил у гг. Нарышкиных - знакомых ему по жизни их в Париже ..." - сообщал в Петербург начальник второго корпуса жандармов генерал-лейтенант Перфильев, подробно перечисляя, где, с кем и когда встречался Дюма (например, что "в саду Элдорадо" в честь Дюма был устроен праздник "Ночь графа Монте-Кристо"), (...). "7 (по ст. стилю, - Ю.П.) сентября Дюма выехал из Москвы с семейством Д.П. Нарышкина в имение его Владимирской губернии Переславль-Залесского уезда село Елпатьево, где, как говорят, намерен пробыть дней 15, а оттуда вместе с живописцем Моне (Муане,- Ю.П.) намерен отправиться в Нижний Новгород. Владимирскому и Нижегородскому штаб-офицерам корпуса жандармов сообщено о сем для зависящего с их стороны распоряжения к секретному наблюдению за Дюма". Каково же было удивление Александра Дюма, когда он в лавре от молодого монаха, говорившего по-французски (монах скрывал свое знание языка, боясь наказаний), узнал, что его возможный приезд уже ожидали: "Оказывается, - пишет пораженный Дюма, - еще два месяца назад монастырские власти были предупреждены о моем приезде в Санкт-Петербург, и им было предписано, в случае если я появлюсь в Троицком монастыре, остерегаться меня. Я так до сих пор и не могу понять, чего они должны были опасаться с моей стороны". К заходу солнца, проехав по "великолепной, усаженной деревьями" дороге в коляске, на четырех рысаках ( телегу, "типичное орудие пытки, применяющееся в России в качестве средства передвижения", он испытал на Валааме, - Ю.П.) Дюма прибыл в Сергиев Посад.
"Трудно представить себе что-либо более ослепительное, чем этот огромный монастырь, величиной с целый город, в такое время дня, когда косые лучи солнца отражаются в позолоченных шпилях и маковках. На подступах к Троицкому вы проезжаете по довольно обширному посаду, возникшему вокруг монастыря; он насчитывает тысячу домов и шесть церквей. Местность вокруг монастыря холмистая, что придает ей более живописный вид, чем это свойственно русским городам, обычно расположенным на равнинах; сам монастырь возвышается над всем; он окружен высокой и толстой крепостной стеной с восемью сторожевыми башнями. Это живое средневековье - совсем как Эгморт, как Авиньон. Внутри крепостных стен размещаются колокольня, девять церквей, царский дворец, дом архимандрита и кельи монахов. Завтра мы туда пойдем. А сегодня мы ужинаем и ночуем в монастырском заезжем дворе". Над русской едой любитель поесть Дюма пишет каламбуря, посмеиваясь. Лишь у Панаевых на даче он отвел душу, а так ел скрепя сердце или готовил сам, командуя поварами на чужих кухнях. Поэтому "изысканный ужин" был заранее приготовлен в Москве, а в помещении заезжего двора съеден. Остались ночевать. "Комнаты грязные, а постели жесткие. Но в конце концов за чашкой превосходного чая и дружеской беседой, - подтрунивает над русским сервисом Дюма, - можно без труда дотянуть до двух часов ночи, а если встать в шесть утра, то дело сведется всего-навсего к четырем часам мучений. Ну, а в обители святого Сергия вполне можно пойти на четыре часа мучений", тем более тем паломникам и паломницам, кто не боится "прикрыть флером святости человеческие страсти". Те назначают сладостные свидания под предлогом религиозного рвения к святой обители. Еще не открылись монастырские ворота, а нетерпеливый Дюма уже был у стен лавры. Одна надгробная плита-легенда, "распиленная на уровне пятого фута с той стороны, где должна находиться голова покойника", не давал ему покоя. "Итак, я поспешно вступил под сводчатые ворота и по красивой аллее, усаженной деревьями, дошел до собора, окруженного решетчатой оградой монастырского кладбища. Сделав четыре-пять щагов внутри ограды, я испустил радостный крик. Моя плита была тут, распиленная на уровне пятого фута, и хотя я плохо разбираю русские буквы, но, сопоставляя их с греческими, на которые они очень похожи, прочитал на плите имя Авраама Лопухина". Дюма помчался в гостиницу, разбудил Нарышкина и радостно сообщил ему о своей находке. (Легенду о Лопухине и Петре Дюма уже рассказывал в главе "Фавориты Павла Первого"). Суть легенды состояла в том, что первая жена Петра Евдокия Алексеевна Лопухина была в заговоре против Петра вместе с сыном Алексеем. К заговору примкнули ее любовник боярин Глебов и два ее брата. Когда заговор раскрылся, царь казнил сына Алексея, брата Евдокии четвертовал, а боярина Глебова посадили "на кол на эшафоте, по трем углам которого на плахах были выставлены головы его сообщников". Четвертая плаха предназначалась Аврааму Лопухину, но он улизнул от казни и поэтому вместо головы стояло пока его имя. "Авраам Лопухин укрылся в Троицком монастыре, постригся в монахи и умер своей смертью три или четыре года спустя. Его похоронили на монастырском кладбище". При каких-то обстоятельствах настоятель монастыря поведал Петру I о смерти Лопухина. "Первая мысль царя была - выкопать труп и обезглавить его, но, вняв просьбе настоятеля, умолявшего не совершать подобного святотатства, царь ограничился тем, что приказал распилить надгробную плиту на уровне головы. Не имея возможности обезглавить труп, он обезглавил накрывший его камень. В этой казни есть что-то одновременно от законника и от дикаря. Нарышкина всегда изумляло, что я знаю историю Россию лучше, чем сами русские", - скромно признался читателям Дюма. В Успенском соборе Дюма разыскал место, обозначенное двуглавым орлом, где во время стрелецкого бунта царица Наталья прятала под алтарем своего сына Петра. Возле собора "нашел в углу гробницу Бориса Годунова, его сына Феодора и дочери Ксении, изнасилованной Самозванцем (а может быть, кто знает, истинным Дмитрием)". Стоя над ракой святого Сергия, Дюма вспомнил, что в давние времена царь Василий Иванович положил в эту раку только что рожденного своего сына, будущего безумца Ивана IV Грозного. "Эта рака святого, куда положен Иоанн IV, - проявление благочестия, которое, мимоходом будь сказано, не принесло России большого счастья, - вся из позолоченного серебра (...). Над ней установлен серебряный балдахин, покоящийся на четырех столбах того же металла. Этот балдахин был подарен в 1737 году императрицей Анной. Он весит тысячу фунтов. Самые богатые дары святые обычно получают от распутных императриц и от жестоких царей. Этот второй собор богаче первого, он построен на месте, где патриарх Никон (архимандрит, - Ю.П.) нашел тело святого Сергия после похода татар на Москву под водительством Едигея (...). Среди этих руин патриарх Никон обнаружил тело святого Сергия в полной сохранности. Это было в 1422 году. Он возвел новые жилые строения; ему помогли набожные князья; нетленность тела святого Сергия казалась чудом и привлекла со всех сторон любопытство и благоговение верующих. Монастырь богател за счет их даров и княжеских пожертвований. Мы уже говорили, что самыми щедрыми оказались Иоанн Грозный и Борис Годунов (...). В Смутное время, при Лжедмитрии, которого обвиняли в том, что он намеревался привести в Россию поляков, несметные богатства Троицкого монастыря пошли на то, чтобы заплатить защитникам старой Руси; они же нашли убежище за его стенами; поляки же, зная, что в одном этом монастыре хранится сокровищ больше, чем во всей Польше, осадили его в 1609 году под водительством великого гетмана Сапеги. Самым грозным их противником стал тогда простой монах; брат Авраам Палицын пошел бродить по стране, проповедуя священную войну, призывая бояр и князей поступиться ради отечества своими интересами, дружбой и даже ненавистью, что особенно трудно; это он убедил князя Пожарского пойти на Москву и привел к нему нижегородского мясника Минина. Наконец, после семи месяцев бесплодной осады, поляки запросили мира. Он был подписан в 1616 году в деревне Деулино, одном лье от монастыря, которому она принадлежала". (Дюма ошибся: осада продолжалась 16 месяцев; Деулинский мир заключен 1 декабря 1618 года, - Ю.П.). О неоценимом вкладе духовенства в победу над врагом Александр Дюма еще раз вспомнил в Нижнем Новгороде. Обвинив дворянство в том, что оно допустило падение Москвы и Великого Новгорода, он доказал, что Россию тогда спасло духовенство. "Духовенство - единственное сословие в государстве, которое сопротивлялось разъединяющим силам тирании, много лет подряд, сменяя друг друга, господствовавшей над Россией. Благодаря своей сплоченности оно устояло, сохранило силу и национальный дух среди всеобщей продажности. Благочестие - это особая атмосфера, отличающая духовенство от других сословий, она заставляет жить, следуя долгу и сохраняя веру; только духовенство противостоит предательству в стране, сопротивляется нашествию иноземцев, только одно оно, его герои и мученики, утверждают ту великую социальную истину, что никакая борьба партий и каст не может поколебать дух религиозной общины. В 1612 году, когда в России, казалось, повсюду царило отчаяние, появляются три человека: Минин - из народа, Пожарский - из дворян, Романов - из духовенства". Митрополит Романов "два раза был в плену у поляков и в цепях, под пытками стоял за свою родину и религию. Он до такой степени воплощал русскую национальную идею, что вокруг него объединилось все, что оставалось тогда от России, и Россия выбрала себе царя из его семьи". "В 1764 году, в год, когда Екатерина конфисковала имущество церквей в пользу государства, Троицкий монастырь имел в своем подчинении четырнадцать других монастырей и владел ста шестью тысячами восемьсот восемью крепостными душами. Святой Сергий родился в Ростове в 1315 году. Решив предаться созерцанию и уединению, он попросил у князя Андрея Радонежского клочок земли, на котором построил свой первый скит. Вместо нескольких футов земли, о которых просил святой Сергий, князь дал ему квадратную версту. Рядом со своим скитом святой Сергий воздвиг церковь, посвященную Троице. Отсюда и нынешнее название монастыря (...). Могила князя Андрея Радонежского, первого дарителя земли, находится рядом с могилой святого Сергия, в церкви Троицы. Чтобы представить себе, какие богатства может заключать русский монастырь, нужно видеть сокровища Троицкой церкви. Десять больших залов заполнены драгоценными предметами: ризы, облачение митрополитов, надгробные покровы, врата алтаря, евангелия, требники, чаши, кресты, дароносицы. Глаза слепит сверкание алмазов и всевозможных драгоценных камней, как бы струящихся с тканей и священных украшений. Один-единственный алтарь оценивается в миллион пятьсот тысяч франков. Среди всех этих сокровищ бросается в глаза в шкафу у двери конская уздечка и старый халат. Это уздечка князя Пожарского и халат Иоанна Грозного. В числе наиболее драгоценных предметов посетителям показывают оникс, найденный в Сибири и подаренный митрополиту Платону Потемкиным. На нем виден естественный отпечаток распятия, у подножия которого молится коленопреклоненный человек. Наконец, как бы в противовес всем этим мирским сокровищам, нам показывают лохмотья рясы святого Сергия, который был, конечно, далек от мысли, что его преемник Никон будет носить тунику, отягченную пятьюдесятью фунтами драгоценных камней. Когда-то в монастыре проживало триста монахов. Сегодня там не более ста. Из всех владений, сохраненных монастырем, одно из самых любопытных - ресторан "Троица" в Москве. Он принадлежит монахам и весьма посещаем, если принять во внимание, что славится ухой из стерляди. Впрочем, там разрешено пить и напиваться, как во всех других кабачках. Единственное, что не дозволяется, - это запирать двери в отдельных кабинетах. Думаю, что, если бы подобный запрет распространялся и на заезжий двор, это существенно сократило бы число паломников и паломниц в лавре". Вернувшись на заезжий двор и позавтракав, конечно, не в трактире, Дюма "выразил желание посетить Вифанский монастырь - место рождения отца и матери святого Сергия" (ошибка: их могилы в Хотьковском монастыре, - Ю.П.). Решили не рисковать каретой Нарышкина на неважных посадских дорогах, а поехать на местном транспорте - на тарантасе. "Вообразите себе, - начинает Дюма свое описание тарантаса, давая волю своей игривой иронии ,- огромный паровозный котел на четырех колесах с окном в передней стенке, чтобы обозревать пейзаж, и отверстием сбоку для входа. Подножка для тарантаса пока еще не изобретена. Мы попадали в него с помощью приставной лесенки, которую по мере надобности прилаживали или убирали. Когда пассажиры погрузились внутрь, лесенку прицепили к козлам. Поскольку тарантас не подвешен на рессорах и не имеет скамеек, он устлан изнутри соломой, которую не в меру щепетильные пассажиры могут, если пожелают, сменить. Если поездка предполагается длительная и едут своей семьей, вместо соломы постилают два или три матраца; благодаря этому можно сэкономить на ночлегах в постоялых дворах и ехать днем и ночью. В тарантасе могут без труда поместиться от пятнадцати до двадцати путешественников".
Читатели, наверное, уже представили картину, как в этом "котле", подскакивающем на булыжниках и рытвинах, барахтаются на вытертой соломе вальяжный французский прославленный писатель 55 лет, постоянная подруга Нарышкина и спутница Дюма изящная Женни Фалькон, бывшая парижская актриса, и слуга Нарышкина француз Дидье Деланж. "Увидев это устрашающее сооружение, имеющее некоторое сходство с коровой Дедала или быком Фаларида, Муане и Калино (студент университета, взятый в Москве как переводчик, - Ю.П.) заявили, что, поскольку расстояние, которое предстоит проехать, не превышает трех верст, они пойдут пешком. Что до Нарышкина, то он, насмешливо взирая на нас с балкона своими славянскими глазами, пожелал нам всяческих удовольствий (...). Нам потребовалось добрых три четверти часа, чтобы проехать три версты по отвратительной дороге, но среди прелестного ландшафта. Поэтому, когда мы прибыли, оказалось, что Муане и Калино уже двадцать минут как там. Читатель знает мое мнение о достопримечательностях, которые посещают, чтобы осмотреть их и в особенности чтобы потом сказать: "Я это видел". Вифанский монастырь относится к их числу. В церкви находится гроб, который святой Сергий променял на позолоченную раку; могила архиепископа Платона, его портрет на смертном одре; пейзаж, нечто вроде места отдохновения на лоне природы - с ручейками, лужайками и деревьями, где пасутся всевозможные животные (знаменитая объемная панорама горы Фавор в храме, построенном Платоном Левшиным, - Ю.П.), и картина священного содержания, привезенная из Италии Суворовым, тем самым, который изображен в виде Ахилла подле Мраморного дворца в Санкт-Петербурге. После посещения церкви нам осталось осмотреть жилище знаменитого митрополита Платона, которого в России, как мне показалось, склонны ставить выше его древнегреческого тезки. Впрочем, это совсем простой маленький домик, над входом в который начертано истинно христианское пожелание: "Кто бы ты ни был, входящий, да благословит тебя Бог!". За исключением столика, подаренного Людовиком ХVI, и занавесок, вышитых Екатериной II, вся обстановка отличается большой простотой. В спальне подле кровати висит на гвозде соломенная шляпа почтенного митрополита. С другой стороны, как бы для симметрии, рамка с французским четверостишием одного русского поэта; я привожу его не потому, что считаю удачным, поймите меня правильно, а просто каково оно есть:
На следующий день, после основательного осмотра Троицкой лавры, мы отправились в путь, оставив там Муане, чтобы он мог сделать столько набросков, сколько пожелает. Из лавры в Елпатьево ведут две дороги, если это вообще можно назвать дорогами". Дюма поехал к Переславлю по той, которая "считалась лучшей". В изображении Дюма дорога - это болото или трясина, на которой поперек уложены в ряд сосновые стволы, "скрепленные друг с другом". Вот по этому длинному, с версту, зыбкому настилу, "сотрясавшемуся под копытами лошадей и колесами экипажа", им и пришлось не раз пробираться к месту назначения. Как оказалось, это были цветочки, ягодки впереди. Дальше им предстояло взобраться на песчаную гору, где "забыли проложить настил из сосен" и где лошади, а их увеличили до восьми, утонули в песке по брюхо и не смогли вытянуть увязшую в песке карету. Наконец-то для Дюма настал момент проявить мушкетерскую находчивость и презрение к опасности. Эта воспроизведенная в книге сцена вызволения застрявших в песках путников читается как самые захватывающие страницы лучших романов Дюма. Остается еще почти целый том путевых впечатлений Александра Дюма о путешествии по Волге до Нижнего, где Дюма видел ярмарку - "целый город, состоящий из шести тысяч ларьков, к тому же публичный дом на четыре тысячи девиц" (из письма к сыну). В Нижнем его познакомили с Анненковыми, героями его романа "Записки учителя фехтования". С ярмарки отправились в Казань и Астрахань с пиршеством у калмыцкого князя Тюменя, обладателя 50 000 лошадей, 30 000 верблюдов, 10 000 баранов, 11 000 шатров и тьмы подданных. С Волги Дюма перебрался на Кавказ, посетил Кизляр, Дербент, Баку, Тифлис, Поти и из Трапезунда на пароходе приплыл 2 марта 1859 года в Марсель. К сожалению, невозможно хотя бы вкратце пересказать то, что видел и чем восхищался Дюма в этих местах. Придется ограничиться только общими выводами Дюма о хорошем и плохом в русской жизни. Главный вывод Дюма таков: "...я не знаю более легкого, более удобного и более приятного путешествия, чем путешествие по России. На всем вашем пути к вам наперебой устремляются со всяческого рода любезностями, осыпают вас всевозможными подношениями. Добавьте к тому, что всякий дворянин, всякий старший чиновник, всякий известный купец говорит по-французски и незамедлительно предлагает вам воспользоваться своим гостеприимством, хлебосольством и экипажем...". Но в путешествие по России "надо брать с собой все необходимое" (постель и пищу), потому что на почтовых станциях ничего этого нет. За время пребывания в России Дюма понял, что в этой стране "ничего не бывает трудно, и уже верил в возможность чего угодно". Он нашел причину, почему "в России все всегда устраивается. Это - врожденное гостеприимство", широта души, когда весь дом и все его содержимое предоставляется в распоряжение гостя. "В старых русских нравах есть много хорошего". "Никогда не заглядывайтесь, - советует растроганный радушием Дюма, - на вещь, принадлежащую русскому человеку: сколько бы она ни стоила, он вам ее непременно подарит!" Русские неприхотливы: они могут спать "не только где попало, но и как попало". "Знаешь ли, - пишет он сыну, - с тех пор как я нахожусь в России, я в глаза не видел матраца. Кровать здесь - совершенно неизвестный предмет обстановки, и я видел кровати только в те дни, вернее - ночи, которые проводил с французами". Надо помнить, что это суждение не о крестьянах. С ними он не общался и не заходил в их дома. Его "отталкивали зловоние и жара" в крестьянских избах. Заунывные песни русских девушек у "какого-то грязного двора" настроили его на мысль, что эти мелодии "хорошо передают ту безмолвную меланхолию ... которая сопутствует русскому среди его развлечений". Он отметил в простых людях мягкость характера. "У них добрые и терпеливые лица, свежий румянец, белые зубы". В одежде "легко узнаваемы по тулупам и кумачовым рубашкам". Дюма назвал наш народ "родившимся вчера", не имеющим пока "ни национальной культуры, ни музыки, ни живописи, ни скульптуры", живущим с оглядкой на заграницу. По тому, что Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Иванов, Глинка умерли молодыми, Дюма вывел, "что древо искусства еще не окрепло настолько, чтобы вырастить зрелые плоды". Как патриоту Франции, ему было радостно сознавать, как глубоко и широко распространена в России французская культура. Во всех уголках страны он встречал образованных собеседников, которые могли свободно и легко поддержать любую интеллектуальную беседу: "В России ... женщины более образованны, более начитанны и лучше говорят по-французски, чем мужчины, потому что они совершенно не занимаются ни делами, ни политикой, располагают всем своим временем". Мужчины служат и выслуживаются, ибо в России, Дюма испытал это на себе, "все определяется чином", который "не заслуживают, а получают, и с лицами, им обладающими, обращаются не в соответствии с их заслугами, а так, как полагается им по чину. Поэтому, по словам одного русского, чины - настоящая теплица для интриганов и воров". "Сами русские рассказывают о неслыханном воровстве, совершаемом администрацией, особенно военной", которой выгодно усложнять любое дело, чтобы нагреть свои руки, и выгодно удерживать всеми силами правило: "подчиненный никогда не может быть прав перед своим начальником". Проштрафившихся полковников "производят в генералы". Нечестные проделки и аферы в России тщательно скрываются, не из боязни наказания, а из благородного побуждения - "не огорчать хозяина". По множеству примеров, начиная с Петербурга и кончая Астраханью, Дюма вынужден был констатировать, что выкручиваются и мухлюют, обходя закон, все, кому не лень, и кто как может:
"Россия - страна неразрешимых арифметических задач, - смеясь, подытоживает Дюма русскую изворотливость. - Повар императора, например, получает сто рублей в месяц, и из этих ста рублей он должен платить своим помощникам. У него их двое: первый получает сто пятьдесят рублей, второй - сто двадцать". "Россия - страна, в которой советников больше, чем где бы то ни было и которая меньше всех прислушивается к советам". Напечатанные в журнале "Монте-Кристо" первые 43 главы Дюма собрал в книгу и издал под названием "Впечатления о путешествии по России" в 1859 году. С 1861 года последующие главы печатались в журналах. Завершилась работа над путевыми заметками о России в 1865 году четырехтомным собранием - "Путевые впечатления. В России". В переводах книга Дюма разошлась по свету. Русские, к стыду своему, опять опоздали. Через сто с лишним лет, в 1993 году, самый читающий в мире и наиболее жаждущий критической оценки самого себя читатель обрел возможность увидеть себя в зеркале Александра Дюма. Официальная газета "Санкт-Петербургские ведомости" 11 января 1859 года крайне неодобрительно отозвалась о Дюма. Ее раздражала популярность писателя и его независимость суждений,. всегда пугавшая русских чиновников от литературы. Ну что, мол, для нас какой-то Дюма, ну приехал, "нашумел, накричал, написал о нас чуть не целые тома, в которых исказил нашу историю, осмеял гостеприимство, наговорил на нас с три короба самых невероятных небылиц". Стоит ли читать! Шумел и кричал не Дюма, а светский, падкий на иностранных знаменитостей бомонд. Дюма же, как вол, беспрестанно писал о России в любой обстановке, не теряя темпа, жажды и страсти. Его стремительные рассказы о русских царях и императорах, о их заговорах, неимоверном своеволии и безумных тратах, о их полезных для государства делах, о судьбах людей, попавших в водоворот их замыслов, - все это, показанное выпукло, сжато, напряженно, читается взахлеб как приключения жизнелюбивых героев Дюма. Изучать русскую историю по Дюма не следует, но увлечься ею легче всего, пожалуй, после прочтения хотя бы нескольких глав из бойкой книги Дюма о России. По прошествии стольких лет, привыкнув к элементам цивилизованной жизни, "небылицы" нашего былого житья, над которыми с добродушной усмешкой подтрунивал Дюма, кажутся и нам теперь небылицами, и становится стыдно, когда эти "небылицы" еще видишь в нашем быту. Нечего на зеркало пенять, коль рожа крива. Неприметный рассказ Дюма о мужике Телушкине, предложившем залезть на шпиль Петропавловского собора без лесов, чтобы прибить надломленное крыло ангела, - это сфокусированный портрет и нашего величия, и нашей смекалки, и нашей смелости, и нашей недальновидности, и нашего безразличия к людям. В этих частностях - весь Дюма. На укрепление крыла ангела, как считали специалисты, требовалось 200 000 франков (50 000 р.). Кровельщик Петр Телушкин попросил лишь оплатить его труд, залез на верхотуру с помощью одной только веревки и прибил крыло четырьмя гвоздями, истратив на работу пять дней. "Внизу его ждала ликующая толпа и разъяренный архитектор, (обвинявший Телушкина в том, что крыло прибито косо, - Ю.П.). - Ну так ступайте, да и исправляйте сами, - сказал Телушкин и ушел. И так как вознаграждение зависело от доброй воли архитектора, то Телушкин ничего не получил". Было это осенью 1831 года. Зимой президент Академии Оленин разыскал героя-самородка, представил императору Николаю, и тот "наградил Телушкина медалью и четырьмя тысячами рублей серебром. Получив в руки такое богатство, Телушкин погиб. До той поры, то ли из-за отсутствия средств, то ли по своей умеренности, он не пил. А начиная с того самого дня, как он получил капитал, Телушкин пил без просыпу". Он заливал вином нанесенную ему горькую обиду. И последнее. Есть у Дюма одна книга, еще не переведенная на русский язык и пока не изданная. Это книга новелл "Безухий Жако" о чудачествах князя Грузинского, которая, по признанию самого Дюма, "дает совершенно точное представление о русских нравах". |
